Выходит, бывало, из школы возбужденный, радостный, с детишками болтает, портфелем размахивает. А меня как увидит — сразу лицо у него тусклое становится, непонятное.
Няня школьная мне говорит:
— Сам профессор приезжал, наших младшеньких слушал. На сына твоего не нахвалится.
Мне бы радоваться, а я злюсь. Спрашиваю Толика:
— Слушал тебя Гайфутдинов?
— Слушал, — говорит и в сторону смотрит, улизнуть настраивается.
Я за шиворот его:
— Ты делиться со мной будешь, свиненок?
— Буду, — отвечает.
— Так делись!
Молчит.
«Ох, царица небесная, — думаю, — ненавижу ведь подлеца. Как бы мне не пришибить его ненароком…»
Смотрит Толик на меня исподлобья и вдруг заявляет:
— Мама, — говорит, — брошу я эту скрипку.
Чуть тогда я не умерла. Заметалась по комнате, то за сердце хватаюсь, то за голову, сама плачу, растрепалась вся, а он тоже заплакал, в голос ревет и одно твердит:
— Ненавижу я ее, проклятую! Раньше мы с тобой в кино ходили, в кафе-мороженое ездили, книжки я тебе рассказывал. А теперь — ничего! Совсем ты другая стала, не мать, а мачеха! Лучше умру!
— Мачеха! — кричу я ему. — Ах мачеха! Я для него всем пожертвовала, а он, свиненок, такими словами бросается!
— Не надо мне, — Толик говорит, — чтобы ты для меня жертвовала! Я хочу, чтобы ты веселая была, довольная, как раньше! Не нужны мне твои жертвы, мне мама живая нужна!
Тут отец стал чахнуть совсем, а у меня на него жалости не хватает. Толик школу прогуливать начал: приезжаю за ним, — а он стоит на ступеньках, как будто только что вышел. Я сначала не понимала, а потом, слышу, девчонка ему шепотом говорит:
— Сергей Саид-Гареевич опять о тебе спрашивал. Чего ходить перестал? Выгонят!
Разругалась я с Толиком, исплакалась вся, а пользы что? Вырос он за этот год, вытянулся, совсем большой стал мужик. Смотрит в сторону да усмехается.
— Слушай, Зина, — говорит мне отец. — Видно, я один во всем виноват. Совсем ты, дочка, из-за меня ополоумела.
— Ай, молчи, — отвечаю ему. — Ты-то здесь при чем? Лежи и пыхти себе потихоньку.
— Нет, Зинуша, устала ты от меня. Вот что я тебе скажу: сдай-ка ты меня в какой-нибудь дом престарелых. Там и обстирают, и покормят, и уколы сделают. Будешь в гости ездить ко мне, а, Зинуш?
Призадумалась я.
— Не возьмут тебя туда, — говорю. — Скажут: дети есть — у детей и живи. Да к тому же лежачий, кому ты нужен?
Ничего не ответил на это отец, отвернулся к стене и лежал молчком до последнего.
На другой же день вернулась я с Толиком домой, а отцовская постель пустая. Туда-сюда — нету нигде. Соседка говорит: одетый вышел, из окна она видела, как он с палочкой по двору ковылял, пальто длинное осеннее, шапка-ушанка на голове, а куда направился — неизвестно.
Села я в прихожей на стул и сижу как истукан. Толик за рукав меня дергает.
— Мама, — говорит, — что же ты сидишь? Искать его надо, мама! Он же слабенький.
А сам весь трясется.
— Иди, — говорю. — Далеко не уйдет.
Хлопнул дверью Толик, выскочил. А я дома осталась.
И что ж вы думаете? Оказалась права. На вокзале его к ночи нашли. Сел на лавочку, заснул, да так во сне и умер. Легкая смерть: все, бывало, он мечтал во сне умереть, так и получилось.
Хоронили отца — не плакала я. Черная вся стала с лица, а в глазах — ни слезинки. Женщины хвалили: крепкая баба. Крепкая-то крепкая, а три дня потом отлеживалась, одним корвалолом питалась.
На четвертый день Толик в школу, а я на работу.
Посмотрела на меня Ольга и говорит:
— Ступайте домой, от вас клиенты шарахаются.
Ну, домой мне идти не с руки, дом холодный, остывший. Пошла я в кино, купила конфет шоколадных, сижу в фойе, фантиками шуршу, отдыхаю. Жить-то надо… И такое происходит во мне рассуждение. Что душа? Разве муки мои в ней находятся? И любовь моя тоже не в ней. Ничего-то я в жизни не потеряла. Все при мне, как и раньше, одного только нету: понимать себя стала несчастной, а раньше жила как жила. Что ж душа-то? И в чем она есть? Уж не в том ли, чтоб себя не жалеть, чтоб к себе быть безжалостной?
Если в том — ни к чему мне она: вот конфетки себе шоколадные ем, просто мне, спокойно, и себя потихонечку жалко. Значит, что? Провернула ты, Зинаида, это дело с двойной для себя выгодой.
Слышу, на эстраде объявляют:
— Выступает юный скрипач Анатолий Вологлаев.
Думала, ослышалась я: нет, выходит на сцену мой Толька. Кланяется, скрипочку свою из-под мышки вынимает. Пригорбатился и настраивается играть песенку.
Как-то сразу до меня не дошло. Вот тебе и раз, думаю. А играл он хорошо: все соседи кругом заслушались. Тут одна гражданочка другой и говорит:
— Я который раз, — говорит, — прихожу сюда слушать этого мальчика. Ох, не делом он занимается: у него ведь талант.
И поплыло у меня все в голове: хорошо, две девчонки молодые подхватили меня под руки, в коридорчик вынесли, на диван положили.
Опомнилась я — и бегом за кулисы. Музыканты говорят:
— Шустрый мальчик у вас. Деньги получил и в другой кинотеатр уехал.
Дома он в ту ночь не ночевал: может быть, заметил, как меня выносили. Утром вижу: в дверь записка просунута: «Не ищи меня, мама, тяжело мне с тобой, и не бойся: письма буду писать регулярно».
Ну, в горячку я впала и двенадцать дней бюллетенила. И все эти дни Толик мой дома не появлялся. Тут решила я так: видно, вправду невмоготу ему стало. Пусть устраивается как знает. Чего стоила Зинаида, то и заработала.