Назидательная проза - Страница 26

Я молчал. Интересно было наблюдать за нею: некоторое время, находясь под импульсом, Марфинька возбужденно пудрилась, облизывала языком губы. Щеки ее раскраснелись, глаза заблестели. Но скоро на лице ее появилось выражение недоумения, она отложила зеркало в сторону и задумалась.

— Что-то я не в форме сегодня… — проговорила она после долгого молчания. — Даже фамилию забыла спросить.

— Фарафонов его фамилия, — сказал я. — Наш новый юрист.

— А, юрист… — протянула Марфинька, записала где надо и немного успокоилась. Но, видимо, не совсем, потому что еще минут десять мы молча сидели и с напряжением прислушивались к тому, что происходило за дверью кабинета.

Фарафонов действовал. Неожиданно в кабинете громыхнул стул и послышались раскаты добродушного смеха. А потом на столе у Марфиньки щелкнул репродуктор, и гулкий голос Конрада Дмитриевича проговорил:

— Ласонька, будь любезна, пригласи ко мне Лапшина.

Лапшин — это моя фамилия, поэтому я побледнел, медленно встал и, с трудом переступая трясущимися ногами, поплелся на вызов.

— Не падайте духом, — шепнула мне Марфинька.

Я махнул рукой и вступил в кабинет.

21

Сперва мне показалось, что Конрад Дмитриевич плачет, потому что розовый платочек был у него в руках, очки лежали на столе, а глаза и нос покраснели. Но потом я взглянул на Фарафонова и приободрился. Юрий Андреевич сидел в глубоком кресле, развалясь, и широко улыбался. При моем появлении, однако, он кашлянул в кулак и, сокрушенно потерев рукой небритый подбородок, согнал улыбку с лица.

— Присаживайтесь, — довольно холодно сказал мне Конрад Д. Коркин, надевая вновь свои затемненные очки.

Я сел и понуро уставился в пол. Мне показалось, что Фарафонов ничего не добился, а если и добился, то только расположения к себе. Этого было, естественно, мало.

— Ну как, остыли страсти? — спросил Конрад Дмитриевич.

Я молчал. Сердце мое оглушительно билось. Мельком я взглянул на Фарафонова: Юрий Андреевич озабоченно изучал свои корявые ногти. У него был вид человека, который с нетерпением и досадой пережидает помеху, чтобы продолжить захватывающий разговор.

— А ведь одаренный молодой человек… — тусклым голосом промолвил Конрад Дмитриевич, обращаясь не то ко мне, не то к Фарафонову. — И работа небезынтересная, перспективная…

Это было уже кое-что. Я поднял голову и внимательно посмотрел на Конрада Дмитриевича. Сомнений не было: Конрад Дмитриевич находился под импульсом. Толстые пальцы его прыгали на столе, лоб покрылся испариной, губы тряслись. Видимо, сопротивление обходилось ему недешево. Мой пристальный взгляд еще сильнее его обеспокоил. Он попытался было что-то добавить, но не справился с губами и вовсе умолк.

Фарафонов пришел ему на помощь.

— Ну что ж, — лениво проговорил он, по-прежнему ни на кого не глядя, — пусть возместит убытки и продолжает свою работу. А мы посмотрим, насколько она перспективна.

Я помертвел. Чего угодно я ожидал, но только не этого.

— Да представляете ли вы, Юрий Андреевич, о какой сумме идет речь? — невнятно спросил Конрад Д. Коркин. Он вел себя как глухой: говорил тихо и медленно, с болезненным вниманием прислушиваясь к собственным словам.

Я снова взглянул на Фарафонова. Мне показалось, что Юрий Андреевич мне подмигнул. Ну да, конечно: Конрад Д. Коркин механически повторял его собственные слова. Других доказательств мне и не требовалось.

— Суд отклонит ваш иск, дорогие товарищи, — сказал я уверенно. — В моем упущении не было злого умысла, и личных выгод я для себя не искал.

— А это уж позвольте судить нам, юристам, — усмехнувшись, возразил Фарафонов и принялся выгрызать у себя заусеницы.

22

— По-моему, разговор принимает какой-то нежелательный оборот, — монотонно проговорил Конрад Дмитриевич. — О возмещении убытков не может быть и речи. Кроме того, чисто физически Володя не в состоянии выплатить эту огромную сумму.

— В таком случае, — сказал Фарафонов равнодушно, — мне непонятен сам предмет обсуждения. Я могу быть свободен?

Конрад Дмитриевич испугался. Он даже побледнел: такой ужасной показалась ему мысль, что сейчас Фарафонов уйдет, и мы окажемся с ним с глазу на глаз. Тогда поневоле придется все случившееся объяснять, а объяснений у него самого еще не было. Случилось же невообразимое: Конрад Д. Коркин публично признал перспективность моей работы и невозможность возмещения убытков. Теперь отступать ему было некуда. Я восхищался Фарафоновым: мой инструмент был дьявольски изобретателен и хитер.

Трясущейся рукой Конрад Дмитриевич взял со стола свой скомканный платок и начал вытирать лоб.

— Я ведь чего хочу? — проговорил он растерянно. — Хочу лишь одного…

И снова замолк. Ему действительно хотелось лишь одного: чтобы мы оба ушли, оба вместе, и оставили его в одиночестве.

— Я понял вас, Конрад Дмитриевич, — великодушно сказал Фарафонов. — И совершенно с вами согласен: Лапшин обязан перед вами извиниться. За свое недостойное поведение.

— Ну, скажем, не извиниться, — облегченно ответил Конрад Дмитриевич, — но как-то кончить дело миром, по-человечески. Ведь нам еще работать вместе да работать. Поймите меня правильно, Володя…

Второй уже раз подряд он называл меня Володей, чего раньше не делал никогда, и снова содрогнулся от отвращения. Володя — это тоже было необратимо: теперь ему придется перестраивать все свое поведение. А как же иначе? Если завтра он снова будет называть меня «Владимир Леонтьевич», то сегодняшнее «Володя» останется постыдным и тягостным отклонением. Такой уж человек был Конрад Д. Коркин. Меня удивляло только, как быстро Фарафонов его раскусил.